Редкое медиа не прибегает к термину «популист» в своих материалах. В общественно-политическом дискурсе этого незавидного звания — часто с припиской «правый» — перманентно удостаиваются Дональд Трамп и Жаир Болсонару, а также ряд европейских партий, будь то немецкая «Альтернатива для Германии» (AfD) или голландская партия фермеров — «Фермерско-гражданское движение» (BBB). В 2017 году Кембриджский словарь даже назвал «популизм» словом года. С появлением на партийных ландшафтах новых игроков, понимание популизма значительно расширилось, и в материалах по теме все чаще можно встретить, например, «левых популистов». Такое клеймо заработала, в частности, Сара Вагенкнехт — немецкая коммунистка, критикующая как правительство, так и родную для себя партию «Левых» (Die Linke).
Одни, без какого-либо критического осмысления, возьмут яркий термин на риторическое вооружение — попросту из-за частоты его упоминаний в информационном пространстве и его эмотивной привлекательности. Другие же поставят справедливый вопрос: неужели популизм — это действительно тот феномен, который объединяет таких очевидно разных политических акторов, как одиозный американский экс-президент, типичный для Латинской Америки политик-харизматик и новые нишевые европейские партии?
Чрезвычайная неопределенность такого «резинового понятия», как популизм, вызывает жаркие споры не только в интернете, но и острые дебаты среди политических ученых и философов. И если броское слово в публицистическом материале способно лишь украсить текст, то научный язык требует концептуальной четкости. Иначе термин не будет обладать аналитической ценностью. Но прежде чем перейти к рассмотрению современных подходов к определению феномена популизма в социальных науках, не будет лишним заглянуть в прошлое.
История понятия
Считается, что термин «популизм» (от латинского populus — «народ») возник в США. В частности, «Народная партия», зародившаяся в конце XIX века — в период, который американская историография окрестила «позолоченным веком» — открыто обращалась в своей риторике к «простому люду» и требовала политических мер, которые в то время считались прогрессивными, а в наше — классическими социал-демократическими: большей распределительной политики государства, коллективных договоров между рабочими и капиталистами, а также сокращения рабочей недели. Так в американской политической риторике слово «популист» продолжало ассоциироваться с левыми движениями вплоть до 1950-х годов. Примечательно, что народничество, распространившееся в Российской империи на ее закате, часто переводилось на английский язык как «популизм». Хотя у американских и русских популистов того времени было общее место — идеал аграрного общества, движение народников было не только внутренне идеологически разрозненным, но и явно отличалось от американской «Популистской партии» по ряду признаков, и являлось скорее типичным выражением отраслевой кооперации и движением «снизу». Лишнюю путаницу создало и то, что никакой политический организм после американской «Народной партии», тихо почившей в начале XX века, не использовал этот термин как самоназвание. В отличие от таких глобальных идеологических движений, как социализм и консерватизм.
Первые попытки концептуализировать понятие стали предприниматься в XX веке, особенно во второй его половине, когда термин вышел за пределы исторической дисциплины. В 1967 году в Лондонской школе экономики даже состоялась профильная конференция, однако ее участники не смогли прийти к консенсусу относительно финального определения. На этом фоне британский политический теоретик Маргарет Канован заявила, что если бы понятия популизма не существовало, то «ни один социолог не изобрел бы его намеренно; для этого этот термин слишком двусмыслен». Прискорбно, но прогресса в концептуализации популизма почти не видно и по сей день.
Разногласия среди представителей академии столь велики, что одни определяют популизм как «тонкую» и строгую идеологию, вторые — как дискурс, а третьи вообще акцентируют внимание сугубо на стратегиях оппозиции.
Политический философ Карл Шмитт, например, рассматривал популизм как феномен, непременно сопровождающий демократию. Точнее, он представляет собой «симптом кризиса демократических институтов». Шмитт критиковал оторванность либерально-демократических правительств от своих избирателей, а раздутую бюрократию считал ответственной за отчуждение общей политической воли народа. Именно Шмитт, таким образом, ненароком заложил концептуальную дихотомию популизма — разграничение некоего «народа» и некой «элиты», хотя и выражал эту идею через концепции «друга» и «врага».
Популизм сегодня
Пронизав десятилетия незатухающих концептуальных споров в академии, идея манихейской борьбы между «чистыми людьми» и «коррумпированной элитой» стала отправной точкой так называемого «идеационного» (или идеологического) подхода, главенствующего в политологической литературе сегодня. По определению ряда политологов-специалистов по этому вопросу, например, Каса Мудде и Ровиры Кальтвассер, популизм — это «тонкая» идеология, согласно которой общество разделено на два однородных и антагонистических лагеря. В этом определении термин популизм применяется к политическим группам и отдельным лицам, которые апеллируют к «народу», а затем противопоставляют эту группу «элите». Иными словами, анти-истеблишмент.
Несмотря на свою распространенность в литературе, все больше авторов, например, политолог Андреас Шедлер, критикуют это определение как противоречивое. В частности, идеационный подход, который в своей минимальной и самой цитируемой версии сводит популизм к расколу между элитой и народом, не способен провести черту различия между простыми популистами, которые апеллируют к народу, и настоящими критиками демократии, а также продемократическими движениями в авторитарных странах и их оппонентами в лице диктаторов.
Шедлер пишет, что если суть популизма заключается не в концепции сообщества, как, например, в национализме, а в концепции конфликта — между двумя «воображаемыми сообществами», «народом» и «элитой» — тогда возникает закономерный вопрос: против кого конкретно выступает популизм? Кто является конституирующими популистское движение «врагами народа»? Кто служит той самой «зловещей элитой», против которой восстает народный делегат — vox populi?
Поскольку антиэлитизм является главной чертой устоявшихся определений популизма, кажется очевидным, что нужно искать антагонистов среди людей наверху, в сферах власти, а не внизу, среди бедных и бессильных. В таком случае, однако, мы не сможем более идентифицировать многочисленные консервативные партии, выступающие против неограниченной иммиграции, как популистов, ведь консерваторы направляют поток общественного гнева не столько на государство или правящий класс, сколько на чужестранцев. При таком ходе «правых популистов» вообще можно считать защитниками статус-кво. А это, между делом, главные «клиенты» идеационной концепции популизма.
Другое слабое место понятия популизма заключено в его семантической конгруэнтности другим, уже устоявшимся понятиям, и оттого — низкой аналитической ценности. Если отдельные политики выступают против жадных корпораций, влияния мировых держав, глобализации или, наконец, «мирового еврейского заговора», в чем смысл называть их «популистами»? У нас уже есть словарь для всех перечисленных представителей идей, основанных на расколах: антикапиталист, антиимпериалист, антиглобалист и антисемит. Еще абсурднее объединять таких разных акторов под одним ярлыком.
Возвращение смыслов
Чтобы заострить концепт, нужно в очередной раз минимизировать понятие. Общий антиэлитаризм как черта популизма не подходит. Но что останется, если исключить социальную, экономическую, религиозную и культурную элиту из списка врагов народа? Политическая элита. В такой версии популистом оказывается последовательный критик политического истеблишмента, который, в широком смысле, включает в себя засидевшихся чиновников, неповоротливых бюрократов и даже «эпистемических авторитетов», таких как журналисты, лидеры общественного мнения и правительственные эксперты. Занятно, но тогда популистом по определению окажется каждый несистемный политик.
У такого уже отточенного определения, однако, снова возникают проблемы. Кто в авторитарных режимах в своей риторике делает ставку на антагонистические отношения народа и власти? Демократическая оппозиция. Но называть ее специально популистской было бы глупо, ведь она привержена в первую очередь идее демократии как лучшей альтернативы диктатуре, а не популизму per se. Примечательно здесь, что и диктатора можно назвать популистом. И часто называют, например, Уго Чавеса и Эво Моралеса. Автократ, по заверениям собственных пропагандистов и прочих стражей режима, служит лишь выразителем volonté générale (общей воли) народа и стремится к общественному благу. Поэтому, в частности, Шедлер предлагает дальше нюансировать концепт популизма. Чтобы понятие обладало аналитической ценностью, следует ограничить его сугубо демократическим контекстом.
Современные формы представительной демократии не идеальны, но своему делу с переменным успехом служат. Главную уязвимость составляет раскол между гражданами и их демократическими представителями. Это то, что критиковал еще Карл Шмитт. И это то, что составляет ключевой социальный конфликт нашего времени. Чтобы не допустить слишком сильного разрыва между гражданами и их профессиональными представителями — политиками, оппозиция должна не просто декларировать этот конфликт, но и бороться за его преодоление. И именно этим занимаются так называемые «популисты» в демократических системах: от Марин Ле Пен во Франции, Найджела Фараджа в Британии до немецкой AfD и испанской Vox. Но чтобы отнести политического актора к такому конструктивному типу популизма, а это, пожалуй, единственная версия понятия, обладающая аналитической полезностью, он, во-первых, должен ставить не структурные диагнозы демократии, иначе бы он был анти-демократом, а моральные, и вменять ответственность не набору абстракций, таких как глобальный капитализм, а коллективным акторам — той самой политической элите, выраженной, например, в правящей партии. Во-вторых, отстаивать не идею отказа от демократии, а идею ее возобновления. Немецкая «Альтернатива», например, предлагает расширение практик народных референдумов с той самой целью «ремонта системы». Если бы партия провозгласила выход из политического кризиса сменой режима, например, на монархический, она бы считалась монархистской, а не популистской. То же самое справедливо и для фашизма, коммунизма, исламизма, анархизма и других недемократических идеологий. Наконец, в-третьих, популист по Андреасу Шедлеру стремится добавить к привычным измерениям новую ось раскола — антагонизм народа и элиты. Это дополнительное условие интересно тем, что ни Дональд Трамп, ни Виктор Орбан не окажутся популистами, потому что традиционно считают «осью зла» своих идеологических оппонентов — левых.
Таким образом, понятие «популиста» получит четко очерченные границы и концептуальную значимость только при значительной работе над ее уточнением. Популист противостоит актуальной политической элите, считает это главной линией раскола и хочет починить демократию. Примечательно, с одной стороны, что мало кто из тех, кого обычно клеймят «правыми» или «левыми популистами» в газетах, снова попадет под это нюансированное определение. С другой, в такой версии идеационной концепции ярлык «популиста» перестает носить негативный, маргинализирующий характер. Наоборот, популист — это спутник демократизации. Политологи считают таковым, например, нового президента Гватемалы Бернардо Аревало, который использует типично популистский дискурс, критикуя коррумпированное правительство, а вот его позицию на классическом лево-правом континууме определить сложнее. То же в определенной степени относится и к Хавьеру Милею в Аргентине и Найибу Букеле в Сальвадоре.
Но даже в таком, казалось бы, выверенным определении остаются пробелы. В частности, зачем нужен настолько уточненный термин, который описывает так мало субъектов в реальности? Могут ли популисты стать угрозой для демократии? Если да, то где пролегает грань между критикой правящего класса в текущий момент и системы в целом? Все это иллюстрирует чрезвычайную неоднозначность понятия популизма. Важно понимать, что уточненная концепция Шедлера не является ни распространенной, ни консенсусной, а широкий пласт научной литературы по теме, кажется, уже смертельно болен противоречивыми и конфликтующими понятиями популизма. Эта проблема актуальна настолько, что ряд исследователей призывает отказаться от определения как такового.
Но опаснее тот факт, что спорная версия концептуализации популизма — идеационный подход — просочилась за пределы научного дискурса и осела на плодородной почве недобросовестной журналистики и низкокачественного, зачастую дилетантского политического обозрения.
Увы, но сегодня термин окончательно потерял смысл и превратился в голое риторическое оружие — дисфемизм, призванный наукообразно оскорбить оппонента или попросту несимпатичных автору политиков и целые политические партии. Не забывайте об этом, когда в очередной раз встретите ярлык «популиста» в заголовке любимого СМИ.
«Фронда» существует исключительно за счет средств читателей
Ваш вклад поможет нам издавать журнал в больших тиражах, проводить масштабные мероприятия, а также чаще публиковать тексты и другой контент.
Георгий Остров — политолог, автор телеграм-канала о немецкой и европейской политике «Бундесканцлер».
Рекомендуем ознакомиться:
